Интервью в газете”Мой район” 14-20 октября 2016, стр.8

ВЛАДИМИР ШИНКАРЁВ:

“ЛЮБОЙ ХУДОЖНИК УНИЧТОЖАЕТ НЕУДАЧНЫЕ КАРТИНЫ”

Юлиана Шаровьева

Петербургский художник и писатель, автор “Максима и Фёдора” и “Митьков” – об образе художника, любимых местах в Петербурге и о том, как современность въедается в тело города.

1. Как вы относитесь к выставкам после жизни художника – сейчас, например, открылась выставка Арефьева? Нет ли сложности в трактовке того, что хотел сказать художник и того, что трактуют за него потомки, когда художник уже не может поучаствовать в подготовке к выставке?

Разумеется, хорошо отношусь. Это каким же врагом живописи надо быть, чтобы сказать: «Плохо отношусь. Не надо их устраивать. А книги умерших писателей тоже не надо издавать, пусть каждое поколение начинает культуру с нуля!» Нет, до этого еще не дошло, хотя тенденция ужу брезжит.

Выставка Арефьева, которая сейчас проходит в K–Gallery – едва ли не первая персональная выставка этого великого художника. Эта выставка и не могла бы получиться плохой никак, работы сами за себя говорят, и названия-то не важны, не так уж важно как они отобраны, развешаны – эти вопросы только для кураторов кажутся первостепенными. А трактовку ни куратор, ни даже сам художник и не должен зрителю навязывать – «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».

К тому же сам художник не всегда лучшим образом трактует и отбирает для выставки работы, он к ним субъективно относится – трудное, мучительное дитя для него дороже, чем лихое и блестящее.

2. Оправданно ли, к примеру, выставлять работы, которые художник сам не хотел обнародовать, но они важны с общественной точки зрения?

Тяжелый вопрос. Франц Кафка завещал своему душеприказчику Максу Броду все, что Кафка не успел при жизни напечатать, то есть 90 процентов литературного наследия – уничтожить. Брод волю покойного друга не выполнил – все напечатал до последней строчки. Хорошо он поступил или плохо? Плохо, конечно, но поступить иначе было бы просто преступлением.

3. Чтобы вы хотели, чтобы о вас сказали после вашей жизни?

Хотелось бы, конечно, добиться от себя того, чтобы добрым словом помянули. Еще вспоминается пара чудесных эпитафий (но это не про меня, слишком высокопарны): «Он старался». «Мир ловил меня, но не поймал» (на могиле Григория Сковороды).

4. Написана ли самая важная картина в вашей жизни? Если да, о чем она? Если нет, есть ли ощущение, что она будет?

Художник, если продолжает о чем-то думать, уточнять свое понимание мира – должен до смерти надеяться, что самая важная картина еще впереди.

5. Есть такой стереотипный образ: выпивает, крутит романы с натурщицами, хулиганит.
Может ли “яркая” жизнь стать одной из причин памяти после смерти? Нет ли в этом смысле опасности в размеренном образе жизни для имени художника?

О. да, яркая жизнь является важнейшей причиной популярности художника. Вот, в прошлом году, кажется, была выставка Фриды Кало : народ часами в очереди стоял, хоть и очевидно, что художница весьма средняя. Зато бисексуалка, революционерка, калека, возлюбленная Троцкого, наркоманка, алкоголичка и еще много чего интересного, потому и билеты на выставку были дороже, чем в Эрмитаж. А если художник сидит всю жизнь в мастерской, как зюзя, совершенствуясь в своем искусстве – мало яркости в такой жизни, никогда ему не стать поп-звездой.

 6. Как бы вы охарактеризовали себя (как художника)?

Я достаточно традиционный художник не слишком яркой жизни.

7. Есть ли моменты, за которые вам сейчас стыдно? В частности рассказы, картины?

Любой художник уничтожает, записывает неудачные картины. Но бывало, да, не успел еще понять, как плоха картина – а её уже купили. Так что случалось мне через много лет выкупать картину обратно, чтобы её уничтожить.

8. Какие места в Петербурге для вас самые важные? Что с ними связано?

Где жизнь проходит – там и важные места, много таких мест. Несколько десятков картин я написал о реке Смоленке, несколько десятков – о станции Боровой. Эти места не лучше других, просто на Смоленке у меня мастерская, на Боровой начиналась моя жизнь. Впрочем, нет, эти два места замечательны тем, что до недавнего времени они почти не изменились с поры моего детства – такое уже мало где найдешь…
9. Есть ли у вас место, куда приходите в плохом настроении? Где оно? Почему оно лечит?

Арка Новой Голландии, особенно ночью. Лучше в плохую, петербургскую погоду – она просто парализует своей руинной красотой, возвышенной твердостью. Полезно полечиться здесь ночью, под дождем и ветром.

10. Петербург каких годов какого века вам ближе всего? Почему?

Пожалуй, начало XX века, серебряный век нашей поэзии, время Добужинского и Остроумовой-Лебедевой. Картина Петербурга полностью сформировалась тогда (не хватало только рамы вокруг – конструктивизма, хрущевок), она была совершенна. Что-то добавляя, можно было только испортить.

11. Есть ли что-то потерянное в городе (здания или дух, еще что-то), что вас огорчает?

Я процитирую свою статью «Петербург»: «Все новое, что ни сделают, умерщвляет пространство вокруг, выглядит сверкающей золотой фиксой на пожилом интеллигентном лице. Современность въедается в тело города, выпивает из него все краски, сама наливается чудовищным анилиновым цветом». Это, конечно, полемическое преувеличение, но… разве не так?

12. Случались ли у вас открытия в Петербурге уже во взрослом возрасте? К примеру, нашли какую-то живописную улицу внезапно или заброшенный прекрасный двор? Если да, то что это было и когда?

Жизни не хватит, чтобы открыть все в Петербурге – ходим по привычным маршрутам, по основным артериям, не проникая в плоть города – разве можно пройти по всем улицам, зайти во все дворы, выглянуть из каждого окна? Да и привычное, мы, взрослея, открываем заново – иначе зачем я десятки раз пишу один и тот же изгиб реки Смоленки?